Pepsimist

Его же конкурент, Санёк Бурцев, очкастый юноша с румянцем во всю щеку, напротив, был педантом из педантов, зубрилой из зубрил, который в носу поковырять не мог, не прочитав предварительно соответствующую брошюру о том, как это правильно следует делать. Санёк был записан во все доступные технические кружки и клубы, ходил во Дворец пионеров на занятия картингом, был подписан на все технические журналы вроде «Юного техника» и «Моделиста-конструктора». Дважды в неделю по расписанию ровно к десяти утра ходил в районную библиотеку и возвращался оттуда зажав подмышкой «Сопротивления материалов» или «Справочник мастера цеха прессовального автомата высокого давления». Все это он штудировал, делал выписки, шпаргалки, цитаты, выучивал наизусть, вызубривал, составлял конспекты, вычерчивал планы и графики. Главным и любимым аргументом в любом споре у Санька были ссылки на источники, на авторитетов: «А вот в монографии Студеникина о двигателях внутреннего сгорания, сказано…» Сбить его с заранее и навсегда намеченной и проведенной на кульмане линии было невозможно. Он был человек-трамвай, который ездил только по рельсам, со строгим расписанием, соблюдая все правила движения и технического ухода. То есть, Бурцев был существом ужасно скучным, нудным, однобоким, предсказуемым и запрограммированным. В его прихожей по специальным ящичкам, выстланным использованными перфокартами, были разложены чистенькие аккуратные инструменты, а все болты, шайбы и сверла тщательнейшим образом рассортированы по своим, надписанным по шаблону ячейкам. Ждать от него открытий, изобретений, всплесков вдохновения, да и просто какого-то нестандартного поступка или не предопределенного заранее движения мысли было невозможно. При всем этом, когда он изредка, раз в полгода, как мы все думали, от переутомления «слетал с катушек», то становился совершенно нормальным хулиганом, троечником и прогульщиком, вполне свойским и интересным парнем.
Между Бурцевым и Пришвином шла борьба вольного, свободного и интуитивного вдохновенного творчества с сухим, академическим, штудийным ремеслом.
Пришвин механику чуял нутром. Ему достаточно было взглянуть на механизм или чертеж, чтобы сказать: «Это фигня не поедет». На вопрос, почему не поедет, отвечал: «Не поедет и все. Не может она ехать». Санёк в таких случаях горячился, совал Пришвину под нос чертежи и бумаги: «Как это, как это не поедет! Вот все расчеты! Мы месяц всем клубом готовили! У нас преподаватель по блату три часа машинного времени в институте выбил! На машине все расчеты проверяли, а ты — не поедет!» Пришвин отмахивался: «У тебя что должно работать — расчеты или двигатель? Вот на расчетах и езжай, а двигатель работать не будет». И он таки не работал, а в расчетах позже обнаруживалась какая-нибудь принципиальная ошибка или банальная опечатка.
Аккуратности и элегантности своих созданий Пришвин уделял внимания ровно столько же, сколько и к с собственному внешнему виду. То есть нисколько. Его интересовала лишь элегантность решения, идеи. От ржавчины и грязи в своих агрегатах он очищал лишь места пайки или сварки. Все его механизмы были на редкость неказисты и уродливы. Главными для него были функциональность и работоспособность. Поэтому для непосвященных зрителей вылизанные, блестящие, с элегантными обводами и хромированными деталями мотороллеры Бурцева давали сто очков вперед любому андрюхиному монстру. Зато на ходовых испытаниях ревущие, дымящие и стреляющие андрюхины апокалипсические механизмы обходили бурцевские игрушки на первых же пяти секундах, а в финале и подавно оставляли далеко позади. Правда, если не взрывались.
Поэтому, допустить, чтобы первым на роликах появился во дворе его конкурент, Андрюха, естественно, не мог. Он мягко отложил пилу и отирая руки о штаны стал деликатно пробираться в мою сторону через стоящие и валяющиеся по всей комнате запчасти от колхозных сноповязалок, дизельных вездеходов и велосипедов фирмы «Братья Черепановы и Ко».
— Ну, ты, брат, чего-то нервный сегодня. — проникновенно сказал он, — Я ж чего сказал? Я сказал, что посмотреть надо на механизм-то. А то, видишь, работаю, издалека-то и не разглядеть как следует. Механизмы, они как? Они глаза требуют. Посмотреть на него надо, пальцами пощупать, покрутить, детальки потрогать, тогда и понятно будет, что это за штука такая. А ты в комнату влетел, помахал перед носом и сразу в сумку. Как же тут углядишь-то?
— А чего ж ты словами всякими бросаешься? — буркнул я, — Ортопедия, видишь ли! Нет, чтобы посмотреть сперва, детальки пощупать, а там уже и слова говорить, а он сразу чуть не с матюгами на меня бросается! Тоже мне, слесарь-сантехник с высшим самообразованием! Железный дровосек…
Сначала мы с Пришвиным решили испробовать ролики дома. Никто из нас на роликах до того не катался, да и на обыкновенных коньках стоять мы тоже не умели. В комнате у Пришвина не то что кататься, а просто пробраться от двери до верстака с притороченными к нему огромными заводскими тисками и струбцинами, который служил по совместительству обеденным столом, непривычному человеку было совсем непросто, а то и вовсе грозило увечьями. Поэтому опробовать ролики мы вышли в его коммунальный коридор. Коридор был длинный, но узкий, что нам хоть как-то помогало держаться на ногах.
Ролики гремели, ревели, трещали, звенели и, вообще, производили совершенно чудовищный, невообразимый шум. Хотя реветь и греметь в них было просто нечему: четыре пластмассовых колеса и жестяная пластина с дерматиновым ремешками. Пришвин даже смазал алюминиевые шпильки солидолом, что нисколько не уменьшило шум, но повысило юркость роликов, которые и без того все время разъезжались в противоположные стороны и стремительно выскакивали из под тебя.
Через полчаса наших экзерсисов, к нам пришла делегация соседей с категорическим требованием прекратить заводить мотоцикл в доме, и мы вынуждены были перенести тренировки на улицу, во двор.
Тракторный рев роликов и наши громкие матюги, сопровождающие каждое падение, разбудили, обычно тихий зеленый двор и привлекли внимание широких масс любопытствующих. Первыми подтянулись из скверика вездесущие старушки и принялись громко делиться между собой предположениями о происходящем.
— Да не видите что ли, старые, кино снимают! — удовлетворенно сообщил им пенсионер Палыч.
Подслеповатый, но еще социально бойкий пенсионер Палыч, когда-то, еще до войны снялся в массовке и с тех пор все, выходящее за пределы тихого и размеренного существования принимал за съемки художественного фильма. Старухи уважительно притихли.
Пенсионер Палыч очень гордился своим участием в создании эпического кинополотна, название которого он сам давно уже забыл. И на основании этой сопричастности и себя причислял к цеху киноработников, а потому любил сидеть в скверике неподалеку от подъезда, где жила известная актриса, красавица неземной красоты с бирюзовыми глазами, предмет обожания всего Советского Союза и дружественных окрестностей. Когда за ней приезжала студийная машина или подкатывал какой-нибудь очередной элегантный кавалер на не менее элегантном автомобиле, пенсионер Палыч стягивал с головы пегую кепочку, гладил себя по глянцевой лысине и кричал: «Здравствуйте, коллега! На съемки собрались? Правильно, правильно… Такая она, жизнь наша киношная, ни минуты покоя тебе, то сюда, то туда, прямо разрывают на части!..» При этом толкал локтем сидевших рядом дежурных старушек: «А этот-то с ней, который в пиджаке, известный на весь Союз режиссер!» А когда старушки интересовались фамилией режиссера, пенсионер Палыч туманно сообщал: «Эх, серость, серость! На весь Союз, он только один, известный!», и шел пить пиво.
Напротив пенсионера Палыча в окружении старушек, на другой стороне аллеи, как всегда в застиранной, но аккуратно выглаженной рабочей спецовке, в тени клена пристроился Аггей Сергеевич, «потомственный почетный рабочий крестьянской закалки», как он любил себя называть. Аггей Сергеевич служил сторожем на заброшенной барже, переоборудованной под склад, дежуря там сутки через трое, и сейчас имел полное законное право расслабляться по своему усмотрению. Каковым правом он в полную меру и пользовался, подавая Пришвину советы и делая замечания технического характера.
Аггея Сергеевича никогда не видели пьяным. Правда, трезвым он тоже никогда не был. Он постоянно пребывал в чудесном легком подпитии, с блестящим живыми глазами и всегда в замечательном настроении. В большом нагрудном кармане его всесезонной застиранной спецовки непременно стоял початый шкалик. Никто не видел, чтобы Аггей Сергеевич к нему прикладывался, никто не видел шкалика ни совсем пустым, ни полным, а продавщицы из винных отделов нашего и соседних гастрономов божились интересовавшимся мужикам, что он никогда у них ничего не покупал. Поэтому окрестные мужики хоть и относились к Аггею Сергеевичу с приязнью за его незлобивый характер, все же сторонились его и глядели с недоверием. Не наш человек! — говорили они, покачивая головами.
Еще Аггей Сергеевич был известен тем, что никогда не обращался к врачам, не верил им и всех до единого считал недоучками и шарлатанами, а при всяком удобном случае отпускал в их адрес едкие замечания. О единственной его встрече с врачом уже много лет и во всех подробностях знал не только наш двор, но и все окрестности, потому что будучи в особо общительном расположении духа, Аггей Сергеевич очень любил в очередной раз подробно ту встречу описать. Это единственное его общение с врачом случилось при приеме на работу в какой-то закрытый «ящик», куда он, было, пошел устраиваться разнорабочим, соблазнившись бесплатным ежедневным пакетом молока за вредность.
На медкомиссии Аггей Сергеевич сразу углядел в стеклянном шкафу большую початую бутыль со стеклянной пробкой. На бутыли черным восковым карандашом было коряво написано «Спирт». Аггей Сергеевич почему-то очень вдохновился видом этой бутыли, а так же тем обстоятельством, что доктор вид имел небритый, помятый, но при этом бодрый. Из чего Аггей Сергеевич сделал логичный, по его мнению вывод, что вчера доктор хорошо что-то отпраздновал, но сегодня уже поправил здоровье как раз из той бутыли со стеклянной пробкой. То есть, по мнению Аггея Сергеевича, доктор был своим человеком, а потому отнестись к нему, к Аггею Сергеевичу должен по-братски, по-товарищески, с пониманием.
Помятый доктор послушал Аггей Сергеевич через стетоскоп, оттянул веки, ткнул пальцем в печень, стукнул молоточком по коленке и сказал: «Пить надо бросать». «Так я и не пью!» — обиделся Аггей Сергеевич. «Совсем?» — спросил доктор. «Как совсем?» — не понял потомственный почетный рабочий.
На работу его не взяли, сославшись на заключение небритого доктора о состоянии здоровья Аггея Сергеевича. Аггей Сергеевич вышел от доктора оскорбленный в лучших своих чувствах и с абсолютной уверенностью, что все доктора проходимцы и шарлатаны и только дурят нашего брата почем зря, а сами не дураки как следует заложить за воротник казенного спирта.
После этого случая даже тихого Ваню Пошехонского из пятого подъезда, работавшего фельдшером на скорой помощи, и с которым Аггей Сергеевич дружил на почве любви к журналам «Новое время» и «Агитатор», и того Аггей Сергеевич при встрече норовил поддеть репликами вроде: «Ну что, Пифагор! Все кишки просвечиваешь? Смотришь, чем я сегодня закусывал! Ну, смотри, смотри. А то к вечеру приходи, я тебе и так покажу!» — и весело смеялся. Видимо, Аггей Сергеевич по нечаянности путал Пифагора с Парацельсом.
Сейчас же он разгоряченно и азартно подавал Андрюхе советы:
— Да как ты ногу заносишь, как ты ее заносишь! Левее бери, левее! Да не с моей стороны левее, а с твоей левее, а с моей, наоборот, правее! Ну кто так отталкивается! Кто так отталкивается, я тебя спрашиваю! Резче надо, резче, но плавнее… Вот, вот… Плавненько, ровненько… Так-так-так! Да руками ты не махай, пугало! Протопопов с Белоусовой выискался! Куда ты со своими медвежьими лапами полез! Тебе баржи надо вручную тягать, а не на коньках кататься! Тоже мне, Александр Горшков из сборной второго подъезда… Носочек заноси, носочек! И другой ногой р-р-раз… Ну можешь же, когда захочешь!
Я же еще в самом начале быстро рассадил себе руки и отбил копчик, вместе с ним отбив и всякий интерес к роликам. Сев на бордюрный камень, я стал прикладывать подорожник к разбитым ладоням.
— Здоров! Чего это, мля, Пришвин, епнутый по голове, коленца, ептить, выписывает, нах? Снова, мля, чего-то изобрел, Черепанов херов? — услышал я. Ко мне подсел Толян-заика из седьмого подъезда.
Почему его прозвали заикой, не знал никто, в том числе и сам Толик. Говорил он бойко и без какого либо дефекта, если не считать таковым безудержное употребление ненормативной лексики, которой он, видимо, набрался от своего дяди, известного на весь район сквернослова, выпивохи, бузотера и бабника, работавшего в нашем отделении милиции кем-то по политической части.
— Ролики он изобрел. Коньки роликовые. Теперь, вишь, тренируется. — мрачно ответил я, плюя на ладони и прилаживая очередной лист подорожника.
— Он чё, дурак что ли, ептить? — сказал Толян, закуривая. — Ща вообще, нах, отобьет себе все остатки мозгов, и все, ипать его в сраку. И так дурнее его во всем районе не сыщешь, нах. Нет, в смысле, чего подкрутить, починить, замок вскрыть или изобресть херню какую, тут он, конечно, первый, мля буду, но бухать я с ним не люблю, епаный по голове! Обязательно на всю жопу приключений изобретет, Эдисон сраный! У Коляна, слышь, третьего дня только по стакану раздавили, настроение заипательское, расслабуха такая в голове, и тут этот апассатый Черепанов бутыль вермута взорвал, мудила! Представляешь, бляха-муха!
— Это как это, взорвал? — не очень удивился я.
— А хер, его, мудака, знает, нах! Загазировать что ли её решил или еще что… Коляну грит, дай, мля, грит, сифон, ща газировку сделаю, пальчики оближите. Ясный куй, сифона у Коляна отродясь не водилось, и этот, мля, Черепанов епаный, из штанов своих безразмерных целую коробку баллончиков для сифона достал. Я ваще ипу, чего он только в своих штанах не таскает, ипать его по голове совсем! Как фокусник, нах, в цирке из шляпы зайцев достает, так этот Кио-хуио, из своих штанов не только кроликов, а стадо коров бы достал, мля буду. У него там, слышь, все есть! Ну, короче, он баллончики достал, херню какую-то тут же смастерил и в бутылку баллончики эти принялся херачить. Ну она, вписту, и рванула, нахер, сука! Колян его чуть не убил, когда в себя пришел! Прикинь, нах, вся комната в вермуте, на потолке вермут, на обоях вермут, на ковре бежевом, чешском тоже вермут, что твои чернила, нах! А у Коляна-то черепа культурные, ептить, у них там все чистенько, мля, аккуратненько, даже подметают каждый день, а тут срач такой, что я тебе, мля, бибикну! Колян до сих пор осколки отовсюду выковыривает и ковер этот на горбу в химчистку носил, чуть не надорвался, мля!
— Ни фига себе! — сказал я.
— Да ты чё! А Витек из тридцать второго дома в прошлом годе попросил его на велосипед мотор поставить, тоже не слыхал? Витек ему сказал, типа, сделай мне велик на бензиновом ходу, но чтоб заипательский был. Ну Пришвин, мля, и присобачил ему мотор, который сам переделал на гоночный. Ну, это он, блин, Витьку так сказал. Типа, мотор у тебя теперь такой, что мотоциклы милицейские обгонять будешь. Ну Витек, мля, из двора на набережную выехал и газу дал. Хорошо в Москву-реку не улетел, вписту, в перилах застрял. Как из больницы вышел, месяц потом на костылях в наш двор приходил, все у подъезда этого изобретателя ипанутого караулил. — Толян сунул окурок в траву. — Ладно, пойду я к Светке. — Он вытащил из кармана куртки бутылку, — За портвейном ходил, а там нет ни хера, только вот это бабское винцо, сука. Ну, Светке пох, а я после еще на набережную схожу, уж там всегда есть, только идти лениво.
Я посмотрел на бутылку. Это был наш с Пришвиным любимый кипрский мускат, который в продаже бывал редко, а стоил недорого.
— А где брал? Народу много?
— Да в гастрономе у Балетного. Ни хера там никого нету. Кто за этим лимонадом стоять-то будет, ты чё, мля. Да и этого там половина ящика осталось. Верка-кассирша сказала, до завтра ничего не завезут.
Быстро распрощавшись с Толяном, я заковылял к Пришвину, потирая раненый копчик.

Теги: Жестом по мимике литература ненаписанное слова

Страницы: 1 2 3

Опубликовал:  . 25.02.2009 (Среда) 13:12 пп Раздел Жестом по мимике. Комментарии RSS.