Читатник Дао - Марек Хальтер
Пятница, Январь 19th, 2007По ТВ случайно услышал, понравилось.
Демократия, это как апельсин. Кто никогда не видел апельсина, его не попросит.
По ТВ случайно услышал, понравилось.
Демократия, это как апельсин. Кто никогда не видел апельсина, его не попросит.
Очень люблю эту книгу, перечитываю по возможности раз в год. Этот год тоже начал с нее.
Рекомендую всем, кто еще не читал.
— Ну, ведь почти все думают, что они правы, а ты нет…
— Они имеют право так думать, и их мнение, безусловно, надо уважать. Но чтобы я мог жить в мире с людьми, я прежде всего должен жить в мире с самим собой. Есть у человека нечто такое, что не подчиняется большинству, — это его совесть.
В англиях и америках человек вот с такого возраста вырастает в ощущении privacy, частности своей приватной жизни, ее неприкосновенности. Отчего он — личность свободная. Он точно знает, что забрать его невозможно, побить без основания в полицейском участке, предъявить ему обвинение огульно — невозможно. Советским людям ценности демократии спустили сверху. Они в них не верят: эти качества не от рождения, не нутряные. Они могут вяло сказать менту: ты не имеешь права. Мент даст по рылу — и уже имеет право. Англичанина не побьешь. Он замкнется от этого, но раскалываться не станет. В СНГ такое будет еще не скоро.
Несмотря на то, что Стругацкие писали о советском телевидении, с нынешним нео-советским тв оно имеет много общего. Заменить самодеятельность и пильщика на нынешнюю слабоумную попсу со слабоумным же юмором, и будет все та же картинка. Вот только результат будет кардинально противоположный. Если тогда бесчисленные эфирные часы забитые под завязку классикой так никого и не сделали умнее и добрее, то нынешняя эфирная канализация не только обдает фекалиями с ног до головы, но и превращает таки большую часть зрителей-слушателей в гыкающую тупую массу того же фекального цвета и запаха. Не всех, не всех. Но нетронутыми остаются преимущественно те, кто уже изначально имел иммунитет к этой оглупляющей унифицирующей заразе.
« …По первой программе кто-то пилил на скрипке. Полюбовавшись некоторое время измученным лицом пильщика, я переключился. По второй программе плясала самодеятельность: взметывала пестрые юбки, грохотала каблуками, сводила и разводила руки и время от времени душераздирающе взвизгивала. Я снова набил рот картошкой и снова переключился. Здесь несколько пожилых людей сидели вокруг круглого стола и разговаривали. Речь шла о достигнутых рубежах, о решимости что-то где-то обеспечить, о больших работах по реконструкции чего-то железного…
Я жевал картошку, ставшую вдруг безвкусной, слушал и проникновенно про себя матерился. Телевизор! Блистательное чудо двадцатого нашего века! Поистине фантастический концентрат усилий, таланта, изобретательности десятков, сотен, тысяч великолепнейших умов нашего, моего времени! Для того, чтобы сейчас вот десятки миллионов усталых людей, вернувшись с работы, остервенело щелкали переключателями вместе со мной, не в силах решить поистине неразрешимую задачу: что выбрать?.. Вдохновенного пильщика? Или буйную потную толпу самодеятельных плясунов? Или этих унылых и косноязычных специалистов за круглым столом?
Все-таки я выбрал пильщика. Добавил картошки и стал слушать. Наваждение какое-то, подумалось мне вдруг. С самого детства меня пичкают классической музыкой. Вероятно, кто-то где-то когда-то сказал, что если человека каждый день пичкать классической музыкой, то он помаленьку к ней привыкнет и в дальнейшем уже жить без нее не сможет, и это будет хорошо. И началось. Мы жаждали джаза, мы с ума сходили по джазу — нас душили симфониями. Мы обожали душещипательные романсы и блатные песни — на нас рушили скрипичные концерты. Мы рвались слушать бардов и менестрелей — нас травили ораториями. Если бы все эти титанические усилия по внедрению музыкальной культуры в наше сознание имели кпд ну хотя бы как у тепловой машины дени папена, я жил бы сейчас в окружении знатоков и почитателей музыкальной классики и сам, безусловно, был бы таким знатоком и почитателем. Тысячи и тысячи часов по радио, тысячи и тысячи телевизионных программ, миллионы пластинок… И что же в результате? (…) Пока я размышлял на эти темы, скрипач с экрана пропал, а на его место ворвались хоккеисты, и один из них сразу же ударил другого клюшкой по голове. Оператор стыдливо увел камеру в сторону, самое интересное мне не показали, и я выключил телевизор.»
Вы могли сами заметить, Виктор, что все люди делятся на три большие группы. Вернее, две большие, и одну маленькую… Есть люди, которые не могут жить без прошлого, они целиком в прошлом, более или менее отдаленном. Они живут традициями, обычаями, заветами, они черпают в прошлом радость и пример. Скажем, господин президент. Чтобы он делал, если бы у нас не было нашего великого прошлого? На что бы он ссылался и откуда бы он взялся вообще. Потом есть люди, которые живут настоящим и не желают знать будущего и прошлого. Вот вы, например. Все представления о прошлом вам испортил господин президент, в какое бы прошлое вы не заглянули, везде вам видится все тот же господин президент. Что же до будущего, вы не имеете о нем ни малейшего представления, по-моему боитесь иметь… И, наконец, есть люди, которые живут будущим. В заметных количествах появились недавно. От прошлого они совершенно справедливо не ждут ничего хорошего, а настоящее для них — это только материал для построения будущего, сырье… Да они, собственно, живут-то уже в будущем… На островках будущего, которые возникли вокруг них в настоящем…
Их жаль.
Они пока не понимают. Они еще не понимают. Им кажется — бросай все, начинай зарабатывать. Они бросили все и пустились зарабатывать.
Не поют, а зарабатывают пением. Не шутят, а зарабатывают шутками.
От этого все, чем они занимаются, имеет такой вид.
А то, что они бросили, начинает цениться еще больше. То есть дорожать. Они пока не понимают, что интеллектом можно больше заработать.
Другое дело, что интеллект не желает этим заниматься. А делает что-то интересное для себя и от этого имеет непрестижный вид.
Они бросились петь, шуметь и собирать копейки по самой поверхности и очень бояться глубины, где совсем другие люди.
А чистота и совесть дают прекрасную жизнь.
С прекрасной жизнью у меня пока проблемы, но зарабатывать интеллектом пытаюсь давно.
То есть прикладывая интеллект к тому, чем пытаюсь зарабатывать.
Собственно, делал так всегда, но либо интеллект хромает, либо прикладываю его не туда, потому что заработки пока хорошие, но небольшие.
То есть отличные заработки, но мелкими деньгами.
Ну ничего, как только пойму чем DNS отличается от НДС, так сразу крупная рыба пойдет. Щуки, касатки, акулы.
Тут главное, в это время самому не в воде быть.
А где-нибудь на катере, траулере, и чтоб сети с гарпунами под рукой. И спиннинги для мелочевки.
Вот бы еще совместить интересное для себя с интересным для других.
И чтобы это интересное было в дефиците. Не потому что спрос маленький, а потому что предложение небольшое.
Я бы тогда этот спрос своим предложением обеспечивал.
И всем хорошо и все довольны.
Включая тех, кто дает DNS и забирает НДС.
Но если приложить интеллект в нужное время и в нужном месте, то и с этими разобраться можно. Если не по любви, то по расчету.
Да и какая уж тут любовь, когда с одной стороны нестерпимое сияние интеллекта, а с другой угрюмое мздоимство и мытарство.
Для тех кто не в курсе: мытарь, это не лох безденежный, а сборщик податей. Налоговый инспектор, другими словами.
Вот такие интересные смысловые перверсии.
… Куда исчезло воспитание и взлелеянное с детства уважение и доверие к себе подобным, к человеку, к замечательному существу, называемому «человек»? … Ведь я же их по-настоящему ненавижу и презираю… Не жалею, нет — ненавижу и презираю. Я могу сколько угодно оправдывать тупость и зверство этого парня, мимо которого я сейчас проскочил, социальные условия, жуткое воспитание, все, что угодно, но я теперь отчетливо вижу, что это мой враг, враг всего, что я люблю, враг моих друзей, враг того, что я считаю самым святым. И ненавижу я его не теоретически, не как «типичного представителя», а его самого, его как личность. Ненавижу его слюнявую морду, вонь его немытого тела, его слепую веру, его злобу ко всему, что выходит за пределы половых отправлений и выпивки. Вот он топчется, этот недоросль, которого еще полгода назад толстопузый папаша порол, тщась приспособить к торговле лежалой мукой и засахарившимся вареньем, сопит, стоеросовая дубина, мучительно пытаясь вспомнить параграфы скверно вызубренного устава, и никак не может сообразить, нужно ли рубить благородного дона топором, орать ли «караул!» или просто махнуть рукой — все равно никто не узнает. И он махнет на все рукой, вернется в свою нишу, сунет в пасть ком жевательной коры и будет чавкать, пуская слюни и причмокивая. И ничего на свете он не хочет знать, и ни о чем на свете он не хочет думать. Думать! А чем лучше орел наш дон Рэба? Да, конечно, его психология запутанней и рефлексы сложней, но мысли его подобны вот этим пропахшим аммиаком и преступлениями лабиринтам дворца, и он совершенно уже невыносимо гнусен — страшный преступник и бессовестный паук.