Здоровенная желтая блямба торчит на угольном небе.
Сидишь, как разваренная сосиска и исходишь соком в хорошо прокипяченном воздухе.
Усталые перегревшиеся вентиляторы гонят теплый воздух, который не освежает, а только отгоняет табачный дым и сдувает ошалелых мотыльков, летящих на свет монитора. Хорошо, что комары до этажа не долетают.
Мухи, лениво потирающие лапки, такие же вялые, как и кот, который целыми днями дремлет, неприлично развалившись посередине коридора или растянувшись в ванной. Двигаться и шевелиться он начинает только ночью, когда становится чуть прохладнее и вместо паяльной лампы в окно светит вот эта самая здоровенная желтая блябма.
Не люблю полнолуние. Каждый раз в это время что-то не то и не так. То что-нибудь перегорит, то сам повесишь контакт не на ту клемму, то в тексте вдруг такой вздор напорешь, что оторопь берет. То сидишь тупо полдня с гитарой в руках и безнадежно пытаешься вспомнить, какой же аккорд ты сюда присобачил только вчера. Карандаш не пишет, перо не рисует, бумага засаленная, стилус трясется в пляске святого витта, а графический редактор упорно не желает сохранять каналы. Ты ему, дураку, тыкаешь, а он ни в какую. Или это ты дурак и не туда тыкаешь. И не разберешься — в голове теплая мокрая вата, в которой мысли вязнут даже не начав двигаться.
Выручает пластмассовая пшикалка, которая стоит под рукой, и из которой каждые пять минут обильно обпшикиваешь себя со всех сторон теплой водой.
Мышка под рукой мокнет, клавиатура влажная и скользкая, а иногда появляющиеся мысли такие же скользкие и голове не задерживаются, тут же ускользая куда-то вниз.
Кондиционированный воздух не люблю, но если так пойдет и дальше, то придется поставить какую-нибудь тумбу на колесиках.
Ну потому что это невозможно. Думать невозможно, работать невозможно и жить в этом горячем киселе тоже невозможно.
Ртутный столбик еще не закипел, но уже начинает посвистывать.
Одуревшие птицы, поголовно ударенные солнцем, осыпаются с деревьев и подоконников перезрелыми фигами.
Коты на улицах не боятся ничего и никого. Им не до того, они мечтают, чтобы их обрили наголо. В крайнем случае, под полубокс.
По газонам беспорядочно разбросаны собаки с вывалившимися длинными языками, и не рассчитавшие своих сил любители пива и прочих вино-водочных охладительных напитков. От собак пахнет псиной, от граждан перегаром и мочой.
Полуголые девицы, женщины, дамы и молодящиеся старушки вываливают то, что имеют, наружу для проветривания. Иногда это не расходится с общечеловеческими представлениями о прекрасном, но чаще на ум приходят апокалиптические картины Гойи и Иеронима Босха.
Не павшая еще в неравной борьбе с охладительными напитками мужская часть населения блестит потными голыми коленками, волосатыми ногами в резиновых шлепанцах, надутыми животами торчащими из расстегнутых рубах и активно пахнет подмышками и дезодорантами. Что по производимому на окружающих эффекту не отличается одно от другого.
В лавочках, салончиках, маленьких магазинчиках за прилавками лежат, сидят, а иногда даже стоят красные распаренные сардельки с опухшими глазами и тщательно выскобленными подмышками.
В магазинах побольше стоит зверский холод, кондиционеры воют, стонут и истекают водой. В этих магазинах за прилавками уже не вареные шпикачики, а полуумерщвленные синеватые тушки покрытые белыми ципками и изморозью.
Русские-но-гордые жигули и прочие квазимобили ездят с максимальной скоростью и открытым всем, что только можно открыть. Это называется принудительной вентиляцией.
Если бы было можно, они бы выставили лобовые стекла и открыли дверцы.
Гордые-но-не-русские машины, запаянные герметично, как банки консервов, вальяжно шелестят мимо. У них внутри собственный мирок с собственной погодой, атмосферой, музыкой и вообще с собственной жизнью, максимально оторванной от всего, что за бортом.
Лавочки вокруг подъездов и в сквериках утыканы болтливыми, не смотря на жару, бабушками-одуванчиками и отставными сексотами-общественниками, привычно берущими на карандаш все вокруг.
А я, разморенный и обалдевший тащу домой упаковку минералки, две коробки пломбира, полдюжины больших пачек чая и жалею, что живу не в прохладном бассейне, обрамленным шариками мороженого.
Июнь…
Что я знаю о Финляндии? Ничего я о ней не знаю. Вроде бы холодно в ней. Вроде бы живут в ней финны, финки и маленькие финики. И вроде бы неплохо они там, в Финляндии живут.
Еще почему-то выплывает откуда-то картинка с оленями. Есть ли олени в Финляндии, нет ли оленей в Финляндии, это науке не известно. Финнам известно, а науке — нет. Наука до нее, до Финляндии еще не добралась. Ученые добрались, а некоторые так и просто в ней живут. Но вот наука в целом, как явление, еще не добралась.
Может, там изучать особенно нечего? Ну чего там, в самом деле, изучать? Юкколлу коккаллу? Можно, конечно, изучить, что такое эта самая коккала и есть ли она на самом деле.
А с другой стороны — на фига? Что мы без коккалы не проживем, как до этого сто лет жили? У нас тут этих кокколл своих - пруд пруди, только называются иначе, выглядят по-другому и коккают через пень колоду, когда в них шкивы подтянут и подшипники смажут. А то и вовсе никак не коккают, потому что на то не рассчитаны. В наших коккалах главное что? Главное, чтоб их сделать. А чтоб работали, это уж как получится. У нас же, в отличие от холодной Финляндии, все работают по дзенскому принципу: не важен результат, а важен процесс. Поэтому у нас все в процессе. Процесс как пошел, так до сих пор и идет.
Куда идет? А это вот тоже науке неизвестно. Узнаем, когда дойдет. Если дойдет.
Еще в Финляндии на улицах не растут пальмы, не гуляют слоны, и толяны с сизыми лицами не пьют настойку боярышника из аптечных пузырьков.
В Финляндии есть финские марки. Не филателистические, хотя и они тоже есть, а денежные. Это такие местные доллары. Рубли, по-нашему. Финны свои марки любят, а потому собирают их. Не для коллекции, а чтоб были.
В Финляндии на детских утренниках, под душем и на официальных мероприятиях все дружно поют:
Пусть любимцы наши слышат,
пусть внимают наши дети —
золотое поколенье,
молодой народ растущий.
Эти песни добывали,
заклинанья сберегали
в опояске — Вяйнямейнен,
в жарком горне — Илмаринен,
в острой стали — Кавкомьели,
в самостреле — Йовкахайнен…
Как они это могут петь, ума не приложу. А там ведь еще и Пеллервойнен есть.
Хотя, с другой стороны, с детства потренируешься, еще и не такое выговоришь.
Еще в Финляндии есть финские ножики. То есть, сейчас, может быть, уже и нету, но раньше были и пользовались большой популярностью среди определенной части российских граждан. Не тех граждан, что туда поехали, а как раз среди тех, что здесь остались. Хотя, лучше бы уехали.
Так же в Финляндии, судя по российским источникам, водятся горячие финские парни. О горячих финских девушках почему-то не упоминается нигде. Видимо, весь жар ушел в парней, и девушкам остались только угли и зола. А жаль, потому что девушки, это не пепси-кола, девушки даже при +40 в тени хороши только горячие.
Да и парни не все поголовно горячие. Как-то торговал у меня картину один такой вот парень. Раз шесть я ему ее переписывал. Если бы не моя исключительная порядочность и неимоверная обязательность, плюнул бы и продал бы за это время каким-нибудь простецким американцам или снулым англичанам десяток других за хорошие бабки. Так вот этот парень не был горячим, он был как рыба из морозильника. Такой же душевный, эмоциональный и с точно такой же мимикой. С тех пор я с финнами дела принципиально не имею. Во-первых, я вообще терпеть не могу рыбу, во-вторых, замороженная рыба хороша только в виде строганины. Не буду же я финнов их же финским ножиком на стружку пускать. Хотя того парня я бы с удовольствием постругал.
А к чему это я вдруг Финляндию вспомнил? А ни к чему. Просто подумал, что если бы в Финляндии не жили финны, то называлась бы она очень красиво, нежно и мелодично: Ляндия.
Вот и все.
Хотя нет, еще не все. В лучших традициях интернациональной дружбы имени Леонида Ильича Брежнева и Урхо Калева Кекконена:
И хотя, ясный перец, ни пива, ни даже хлеба краюхи ни от кого не дождешься, песню я все же исполню. Как там и сказано дальше: «Натощак спою вам песню, песнь исполню всухомятку».
Итак, группа горячих финских парней и стылых финских девиц называется Hedningarna. А песенка их называется Tass'on Nainen.
Вот говорят, что все хорошо у нас.
Как дома включишь или в метро развернешь, так сразу видишь — все хорошо.
Не вокруг видишь, а в том, что включил или развернул.
Я не сомневаюсь, я только уточнить хочу.
Если у нас все так хорошо, то почему же так все плохо?
А если плохо, то хорошо — где?
Вот у нас — где?
Конкретно, с адресом и почтовым индексом — где?
Нет, я туда не поеду, но мне интересно — где?
Просто чтоб сказали, и я успокоюсь.
Вот по телевизору показывали, но это далеко и не у нас.
Там мне очень понравилось, по телевизору.
Но не у нас.
А хотелось бы все же где-то здесь, на бескрайних просторах посмотреть.
Даже смотреть не обязательно.
Хотя бы одна твердая уверенность, что и здесь — как там, по телевизору.
Не везде, я понимаю.
Но одно место должно быть.
Ну просто по статистике.
Не может быть, чтоб не было.
Вот только хотелось бы точно знать — где.
Если точно никто не знает, может, экспедицию снарядить?
Для поисков и определения координат.
Чтоб широта с долготой в градусах и минутах.
С современным развитием техники, это ж раз плюнуть.
Ну сами не можем, давайте их попросим.
Они же со спутниками своими эти бескрайние просторы, как свои пять пальцев знают.
Мы так не знаем, как они.
Ну так и пусть они нам скажут и цифры напишут в градусах и минутах.
И на карте сразу кружочек поставить, и карту эту отдельным изданием в глянцевой обложке с позолотой.
И не продавать её, а бесплатно в каждый дом.
С багетной рамочкой и лампочкой для подсветки.
Или с лампадкой.
Чтоб как иконы — никто не видел, но многие верят.
Даже если не верят, то очень хотят.
Если не видел, то без веры тяжело.
А тяжело — уже надоело.
Устал уже без веры.
Если не видел, то тяжело.
А так — лампадку зажег, на кружочек в рамочке посмотрел, и уже легче.
Не так, чтобы совсем легко, но легче, легче становится.
Не жить легче, но на душе облегчение происходит.
Облегчается она.
На все это.
Вот и хотелось бы точно знать — куда ей конкретно облегчаться.
В градусах и минутах.
Чтоб не промахнуться ненароком.
Оно не страшно, но удовольствие уже не то.
Не то.
В антиалкогольные горбачевские времена мне много времени приходилось проводить среди многосотенных толп и очередей у винный магазинов. Чего там только не наслушаешься. Русское народное творчество, толянский сленг каждый раз выбрасывали какие-нибудь жемчужины, переливающиеся всеми цветами лингвистической радуги.
Сотенная, мрачно озлобленная толпа второй час ждущая открытия магазина.
Среди толпы колышется скрюченная бабушка-божий одуванчик с клюкой и грязной авоськой. Вдруг, перед самым открытием, к двери с боем прорывается здоровенный детина с красной мордой и глазами нынешнего нашего прокурора. Толпа недовольно возмущается, но после падения двух особо рьяных защитников вынужденно отступает. Детина празднует победу и уже подбирается к самому входу, когда неожиданно из недр толпы возникает божий одуванчик и подволакивается к детине. Подойдя поближе бабуся раскрывает беззубый рот и покрывает краснорожего корефана такой отборной и изощренной матершиной, которой я не слышал ни до ни после. Очередь застыла то ли в восхищении, то ли в растерянности от такого фантастического фольклора. Это было что-то совершенно невоспроизводимое и незапоминающееся, но абсолютно восхитительное для ценителей и собирателей. К величайшему своему огорчению, из всей пятнадцатиминутной безостановочной тирады, по причине моего слабого на тот ранний утренний момент здоровья, я запомнил лишь один перл, но даже он один дает некоторое представление о той бузудержной фантазии и словотрочестве. Божий одуванчик, стуча клюкой о тротуар и тыча толяну в морду авоськой, прокуренно сипела: «Ах ты, ебаук двужоподырчатый!»
Ничего больше из ее длинного монолога не запомнил, а эту фраза запала. Так и лежит в коллекции.
Совершенно не вижу, почему бы благородному дону не пороть чушь, если чушь соблазнительна и где-то даже порочна?
Чушь поротая и чушь не поротая, это две большие разницы вроде первичных и вторичных половых признаков.
И те половые и другие половые, но насколько разные!
И внешне и внутри и на ощупь не говоря уже о цвете, вкусе и запахе.
Вот и с чушью то же самое.
Что хочу, то пишу.
Ничего не хочу — ничего не пишу даже если сильно хочется хотеть не писать.
Бурный поток сознания сносит все на своем пути не оставляя камня на камне, зуба на зубе и барана на новых воротах.
Кира Григорьевна поправила свои вторичные половые признаки, сделала губки жопкой, прошлась по ним помадой и довольная собой вышла в свет.
Свет потух.
Затем еще потушился и протух окончательно.
Потом тухлое потекло вниз и разлилось тушью по щекам.
Грянул туш.
Тушка вздрогнула, стушевалась и затихла в тишине.
Чу! — ткнул перстом Ферапонт, — Поди, гроза на сносях!
Тревожная музыка, крупный план, наезд, титры…
Подпишись на RSS