Pepsimist

Целый день пребывал в хандре, сплине, томлении, унынии, ипохондрии и меланхолии вместе взятых. Словом, гнуснейшее настроение. Полез зачем-то в сеть и - ба! Неожиданно чудесным способом оказался в собственном далёком-далёком детстве. Очутился в той самой настоящей Москве, которую так любил, еще не порушенную, не сожженную «случайными» пожарами, не застроенную стеклобетонными бизнес-центрами. Старую Москву с узкими двориками, особняками, храмами, Москву не парадную, а неказистую, кривоватую, но такую теплую и родную. И, увы, уже несуществующую. Это чудо! А находится это чудо здесь, на сайте с работами Владимира Парошина. Потом погуглил, нашел еще массу мест с его работами, что хорошо, потому что персональный сайт сделан како-то странно и работы в полный размер не открываются.
Ну да неважно. Главное, что они все есть на других сервисах.
Естественно, решил поделиться с теми, кто еще не видел и не слышал.

«Родился в 1950 году в сельской глубинке Тюменской области. Но с детства мечтал попасть в большой город. Когда же в 1977 году переезжает в Москву, то здесь его более всего потрясли не знаменитые памятники архитектуры и златоглавые храмы, что обычно рисуют и пишут художники, — он буквально влюбился в уютные, скромные, подчас неказистые московские дворики, переулки, тупички и скверики.

Но даже не они являются главными «героями» его картин, а тишина, странная, многозначительная тишина, которая и делает дворики таинственными. Они как будто бы не из реальной действительности, а из сновидений, из воспоминаний далекого детства. Поэтому и выставка работ Владимира Парошина, состоявшаяся в Центральном доме художника, называется "Дворы нашего детства".

А он их хорошо знает: в Москве много лет Владимир проработал дворником. По совместительству и живописью занимался, и метлой орудовал. Обычно дворы подметал ранним утром, когда людей еще не было, город еще спал и кругом стояла тишина, которую он научился слышать, понимать и изображать на своих холстах. А чтобы кажущееся безмолвие «заговорило», чтоб его услышали зрители, он подчеркивает тишину солнечными лучами, вдруг вырвавшимися из арки и пробежавшими по стене старого дома, осенними листьями, неслышно падающими с деревьев, неясной тенью удаляющегося человека. Хотя художник и родился в год Тигра, ничего «звериного» в его работах вы не найдете. Напротив, они милы и лиричны. Возможно, тигр еще спит, еще не очнулся от сладостных фантазий. По крайней мере, в московских двориках — самой значительной и удачной серии работ. А, может быть, и Тигр он ненастоящий, это — забавная и добрая игрушка для взрослых, которая помогает им уйти от настоящей «звериной» действительности. Вот почему холсты Владимира Парошина пользуются благосклонным вниманием, у него образовался свой круг почитателей и поклонников. Хотя он не имеет специального художественного образования, по существу, — самоучка, что порой весьма чувствуется в его работах, в 1990 году принимается в Московский союз художников. Состоялось уже несколько персональных его выставок.
(Вас. Андреев)

Сразу вспоминается речь одного персонажа из фильма «Город»: «Понимаешь, брат, эти дворы они такие старые. Столько людей здесь выросло. Столько было всего, что вроде их и не строил никто. Так они и были всегда, как часть природы. Такая городская природа. Они даже живее чем мы. Ты на них смотришь, а они тебя рассматривают, думают себе чего-то… А еще, кажется, что раньше, когда это все было новым была здесь другая какая-то необычайная красивая жизнь. И люди были получше чем мы с тобой.»

источник

Дворы нашего детства

Теги: ART'икль арт живопись москва

В ландшафтном дизайне есть два понятия: «английский парк» и «французский парк».
В ландшафтном дизайне нет понятия «постсоветский парк». Да и советский там тоже отсутствует по понятным причинам как явление.
Типичный пример французского парка, это парк в Версале. Строгая геометрия, симметрия, все причесано, пострижено, приглажено, все по линейке, очень скучно и дико помпезно.
Английский же парк, это максимум естественности, натуральности и свободы.
Вот, очень хорошее описание разницы между этими двумя стилями:

Александр Поп (поэт, создатель первого английского парка) хотел создать парк, отвечающий английским представлениям о свободе и независимости человеческой личности. Французский регулярный парк казался ему олицетворением государственной тирании, которая подчинила себе даже природу, как, например, в парке Версаля. Англию же поэт считал свободной страной, и это должно было проявиться во всём, даже в отношении к природе.

Новый яркий пример постсоветского парка недавно появился в Москве.
Ясно, что лекцию о ландшафтном дизайне я здесь писать не собирался. Собирался я долго и грязно ругаться матом повышенной этажности.
Полный текст »

Теги: ART'икль москва ненаписанное слова

В городе последний раз был, кажется, с год назад. И вот, по неизбежности попал туда на днях снова.
Еще по пути к метро понял, что решительно несовместим ни с какими видами общественного транспорта, если не считать таковым такси.

В автобусе виртуозно ругались какие-то две старушки-божьи одуванчики. Ругались так, что аж меня в сторону относило. Видимо, те еще, старой ежовско-бериевской закалки бабульки.

В метро напротив меня оказался абсолютно хрестоматийный бомж весь во всклокоченной сивой бороде, прелых онучах и вшах. Бомж что-то шумно ел, пил и при этом, запустив черную руку с длинными черными ногтями под тухлый свитер, оглушительно скребся. Это не преувеличение, скребся он действительно оглушительно, потому что на эти звуки оглядывались с другого конца вагона. Что там у него под свитером, не знаю, но звук такой, как если бы напильником терли по куску оргстекла.

Когда я уже собрался выходить, к дверям подскакал старикан в замызганном плаще, который лихо приплясывал, притопывал, подпрыгивал, крутил руками, ногами и головой так, что ронял кепку. Он же оказался передо мной на эскалаторе, где я долго разглядывал его ботинки, подошвы к которым были крепко привязаны веревкой в палец толщиной.
Вспомнилась хипповская молодость, фольга от чайных упаковок в зимних дырявых кедах и прочие ностальгические, греющие душу приятности.

По узенькому коридору редакции, где я болтался в предвкушении гонорара, бесконечно слонялись какие-то чрезвычайно одинаковые юноши с озабоченно-отстраненным взглядом, с бла-ародной сединой в аккуратно уложенных волосах, и каждый второй очень деловито что-то бормотал в телефон. Причем, было ощущение, что разговаривали они друг с другом, но почему-то по телефону. И вообще, такого количества седоватых юношей в одном месте я никогда не видел.

В бухгалтерии у меня долго выпытывали ответы на вопросы, о которых я понятия не имел, а если и имел, то давно выкинул из головы за ненадобностью. Послал их к редактору, который, по-моему, единственный, кто все это мог знать. Фамилии редактора я, разумеется, не помнил, никогда его не видел, как, впрочем, и самого журнала, и вообще ничем кроме размера причитающейся мне суммы не интересовался. После нудных и тщетных попыток выяснения фамилии или телефона редактора мне сказали, что у них сегодня вообще не гонорарный день, и чтобы я приезжал по средам и пятницам. И без того уже вскипевший в прямом и переносном смысле, в душном коридоре, в котором кондиционер отсутствовал как явление, я взрыкнул и что-то такое сказал, после чего надувши губки деньги мне девки все же выдали, но удовольствие от этого процесса изрядно попортили.
Единственной отрадой во всей этой глянцевой редакции оказался волосато-бородатый юноша с умными глазами, который попытался со мной заговорить, но в этот момент я как раз прорвался в бухгалтерию, и поговорить не успел, о чем жалею. Сейчас такие вежливые хиппаны уже почти не водятся. Кроме того, мне показалось, что где-то я его уже видел. Или это аберрация памяти на почве ежедневного мелькания картинок с заросшими волосами музыкантов из семидесятых.

В метро, купленный талончик пускать меня отказался наотрез, и пришлось заново четверть часа стоять в потной очереди.

В автобусе ревмя ревел то ли бухой, то ли больной на голову гражданин. Ревел основательно и страшно, не по-человечески.

На меня напирали, мне в ухо жарко дышали, меня давили и толкали локтями, на меня шипели и воняли омерзительной смесью из пота и духов.
Дико хотелось немедленно оказаться дома, встать под горячий душ и намылиться с ног до головы шампунем с хлоркой.

Вообще после поездки возникло стойкое ощущение того, что выйдя за порог дома, оказываешься в скверике семнадцатой больницы, где на лавочках сидят психи тихие, по аллейкам, глядя под ноги, ходят эмдепешники и вялотекущие, а из кустов неожиданно подскакивают активные и, взяв за рукав, принимаются горячо повествовать о чем-то своем, невразумительном.
Но в больнице хотя бы знаешь, что сам ты дипломированный псих и вокруг тоже психи с подписями и печатями, а потому относишься к этому спокойно, зная чего ожидать и как на это реагировать. В городе же понять что-то решительно невозможно, там абсолютно не ясно чего и от кого ждать, и как отвечать в случае чего.
Там танцуют дядьки в перевязанных веревкой башмаках.
Там скребутся вшивые бомжи.
Там что-то вдруг перестает работать и никто ни за что не отвечает.
Там задают идиотские вопросы, на которые ты должен что-то отвечать.
Там по сорок минут ждешь чьей-то милости в душных коридорах.
Там вынужден переругиваться с автомобилями, которые не могут проехать из-за того, что все тротуары заставлены железными конями, и ты вынужден идти по проезжей части.
Там хватают за рукав смутные персонажи и настойчиво пытаются всучить какие-то бумажки.
Там в метро талончик нужно засовывать стрелкой вверх, а в автобусе почему-то стрелкой вниз.
Там круглые двери в редакции надо крутить с таким усилием, что дамам и субтильным персонажам мужского пола, приходится проходить их исключительно компанией.
Словом, там все странно, алогично, противоестественно и напряженно-насторожено.
Дурдом, безусловно, не самое спокойное и веселое место, но там точно спокойнее, чем в этом чокнутом городе вольноотпущенных сумасшедших.

Теги: Манжеты мизантропическое москва ненаписанное слова