Pepsimist

Глядя на лихо разъезжающую на роликах молодежь, на валяющиеся в почтовых ящиках красочные буклеты «самых лучших, быстрых и надежных», я вспомнил, как давным давно, будучи еще юным, беспечным и рисковым, утащил однажды в магазине (нехорошо, нехорошо, признаю и каюсь) пару роликовых коньков, которые были тогда большой редкостью. Если показать их сегодняшним детям, те, скорее всего, просто не поняли бы что это такое. Вещь действительно была своеобразная и вида жутковатого. На жестяной прямоугольной основе, чуть толще крышки от консервной банки, на алюминиевых шпильках, были присобачены четыре пластмассовых колеса. В целом, вся конструкция очень напоминала миниатюрную копию тележки, вроде той, которыми пользовались тогда грузчики в продуктовых магазинах для перевозки ящиков. К ногам все это хозяйство крепилось тонкими дерматиновыми ремешками, как обычные сандалии. Несмотря на свой игрушечный вид, шум эти коньки производили грандиозный. Как такие маленькие штуки могли грохотать на весь наш район, для меня до сих пор остается загадкой.
Ролики изредка завозили в наш большой магазин спорттоваров, но спросом они почему-то не пользовались. Больше предпочитали велосипеды «Орленок» или обычные самодельные самокаты из двух досок и пары шарикоподшипников.
Андрюха Пришвин, закадычный мой друг детства, благополучно бросивший к тому времени бессмысленную, по его твердому убеждению, трату столь ценного и невосполнимого ресурса как время на посещение школы, и закинувший на свой инструментальный шкаф аттестат об окончании восьми классов, все свое время проводил в более или менее удачных научно-технических экспериментах, в изобретательстве широкого профиля и в совершении более или менее крупных открытий в самых различных областях науки, техники, естествознания и эзотерики.
Одно время Андрюха упорно пытался модифицировать самодельный самокат из двух досок и пары подшипников, поставив его на реактивную тягу. Первые стендовые испытания в его комнате прошли относительно удачно: мотор заводился, страшно рычал, ревел, испускал густые клубы ядовитого черного дыма, иногда выбрасывая скромные языки пламени, но самокат двигать решительно не хотел. После того, как многострадальная Андрюхина соседка по квартире Ирина Степанна попала в больницу, надышавшись испытательных реактивных газов, к Пришвину пришел наш участковый, известный всем, как Сизый, на предмет провести политико-воспитательную работу. Воспитательную беседу он начал с вопроса: «А знаешь ли ты, Пришвин, сколько было знаменитых изобретателей братьев Черепановых?» Пришвин, никогда биографией и генеалогическим древом Черепановых не интересовавшийся, брякнул наобум: «Два!» «Неправильно! — рявкнул Сизый — Трое их было, братьев: два изобретателя, а третий — дурак! Мораль ясна?»
Словом, беседу он с Пришвиным провел, вогнал (как ему казалось) ума куда следует, и строго-настрого запретил Андрюхе проводить любого рода испытания в закрытом помещении, то есть в квартире, на лестничной площадке, чердаке и в подвале.
Правда, разрешение на проведение экспериментов и испытаний на открытых пространствах, то есть во дворе, скверах и бульварах он тоже давать не стал, сославшись на невозможность соблюдения должного контроля со стороны компетентных в этом отношении органов, а так же на потенциальную опасность для здоровья и жизни окружающих мирных граждан. А под конец беседы бросил в раздражении: «Шел бы ты, брат Черепанов… в лес!» В лесу было неудобно и далеко, а поскольку прямого запрета Пришвин так и не услышал, то продолжил свои небезопасные испытания во дворе.
Правда, после очередного и завершающего неудачного испытания реактивного самоката с модифицированным двигателем, когда Андрюхе чуть не оторвало ногу, а деталь реактивного двигателя влетела, пробив дверь, в любимый зеленый Запорожец нашего школьного завхоза Озверина Озвериныча, затею с реактивным самокатом забросил.
Во дворе настоящего имени и фамилии завхоза никто не знал, а за характер звали его исключительно Озверином Озверинычем. Учителя в школе обращались к нему Харитон Васильевич, и только директор школы и начальник отдела кадров знали, что в паспорте Харитон Васильевич записан как Рокомирен Силыч. Что расшифровывалось, как: Россиия Колыбель Мировой Революции. Ну, а за глаза иначе как Озверином его никто не звал.
За Запорожцем своим Озверин ухаживал, как Иван-дурак за Царевной-невестой. Мы, говорил он, не баре какие. При этом он косился на черную Волгу известного поэта-песенника, жившего на шестом этаже в огромной пятикомнатной квартире. Мы и на трамваях ездить можем, а машина должна в порядке состоять, чтоб деталь у ей блестела и колеса крутились куда надо, а не катались как попало по канавам да рытвинам. Машина этого не любит. Машина порядок любит, веско подытоживал Озвериныч, бережно отирая рукавом капот своего Запорожца лягушечьего цвета.
Понятно, что скандал Озвериныч поднял колоссальный. Он завалил заявлениями местное отделение милиции, неоднократно ездил в профком андрюхиного отца, безрезультатно пытаясь вытребовать там денег на починку своего зеленого коня. Отчаявшись, подал в суд сперва на Пришвина, потом на его родителей. А потом и на начальника нашего отделения милиции, который, по мнению Озвериныча, преступно манкировал своими служебными обязанностями, всячески потакая бандитским выходкам и подозрительным антигуманным экспериментам разных преступных элементов, которые еще неизвестно под влиянием каких тлетворных сил коварно пытаются взорвать его, Озвериныча, автомобиль, приобретенный им на свои трудовые, потом и кровью заработанные на ниве просвещения рубли.
Последний иск, поданный Озверинычем на начальника отделения, оказался его роковой ошибкой. Через неделю лягушачий Запорожец был угнан и найден за три квартала, разбитый и выпотрошенный под ноль. А в отделении, куда он пришел подавать заявление о пропаже и надругательстве над принадлежащем ему, Озверинычу, имуществом, ему прозрачно намекнули, что охранять и, тем более, искать автомобили разных куркулей и сутяг никто тут не нанимался и присяги такой не давал. И что если он, Озвериныч, захочет приобрести на свои трудовые доходы на ниве просвещения еще один Запорожец, то вместе с ним пусть приобретает и железный гараж со сторожем и собакой. Так что, когда андрюхин отец набрал, наконец, денег на ремонт озвериного запорожца, ремонтировать было уже нечего.
Первым делом, после того, как я добыл ролики, потащил их как раз к Андрюхе, как большому любителю и знатоку всяческих железок и механизмов. Он, кажется, даже ночью не расставался с любимыми пассатижами и наборами гаечных ключей. А уж днем из всех карманов его некогда зеленой брезентовой курточки, туго затянутой широченным кожаным ремнем, торчали разнообразные и многочисленные отвертки, плоскогубцы, разводные ключи, молотки и гвоздодеры, а в недрах вечно раздутых карманов брезентовых же штанов, заляпанных машинным маслом, тавотом и ржавчиной, можно было найти любую железку, от обычного шурупа и монтажного патрона, умелыми руками заряженного автоматной пулей, до железнодорожного костыля со следами солярки и копоти. А самые же его любимые пассатижи были прикованы цепью от сливного бачка к здоровенному кольцу надетому на ремень и элегантно засунуты в нагрудный карман, откуда и торчали, как авторучка у студента. Этими плоскогубцами он на ходу мог открутить колесо с мотоцикла, за тридцать секунд снять компрессор с неработающего холодильника, выкусить двухметровый кусок железной сетки со школьного стадиона, открыть пиво и даже подравнять ногти. Пассатижи были для Пришвина инструментом наипервейшей необходимости, потому что тот не пропускал ни одной свалки, ни одного мусорного бака, ни одной подозрительной кучи мусора в кустах, а ходя по городу был больше похож на грибника в лесу, вечно заглядывающего под каждый кустик, под каждое деревцо. Только собирал он не грибы и не ягоды, а всевозможные останки и детали от когда-то работавших механизмов, электроприборов, автомобилей, велосипедов, музыкальных инструментов, разбитой мебели, металлической посуды, игрушек, люстр, ночных ламп, телефонов, рулоны и обрывки кабеля, проволоки и еще много-много разного прочего. Он руководствовался принципом: «Если что-то не нужно тебе сейчас, это не значит, что оно не пригодится когда-нибудь». Учитывая советский дефицит всего, всегда и везде, когда даже за обычными шурупами шли не с деньгами в магазин, а с бутылкой водки к знакомому с завода, принцип был не лишен разумности и рациональности. Просто Пришвин довел его до максимально возможного воплощения, собирая вообще все, что только мог дотащить до дома.
Так что вид Пришвин имел своеобразный, никого на него похожего я больше не видел, не считая, может, того раза, когда в Манеж, где я, как монтажник, вешал очередную выставку, приехали немцы, вешать свою. В чистеньких форменных комбинезонах, увешанные, как патронташами всевозможными сумочками, чехольчиками, кобурами для своих бесчисленных блестящих инструментов они выглядели инопланетянами на фоне наших разномастных рваных халатов, телогреек и брезентовых рукавиц. Если этих немцев вымазать солидолом, машинным маслом, повозить по асфальту, приучить регулярно пить фиолетовый портвейн и не стричься, то через полгода их вполне можно было бы принять за андрюхиных коллег-приятелей.
Комната же его представляла собой на редкость живописную комбинацию автомобильной мастерской, филиала городской свалки, заброшенной лавки старьевщика и дешевой забегаловки.
Влетев в андрюхину комнату, и выпутавшись из огромного мотка ржавой колючей проволоки, хищно раскинувшейся напротив двери, я с сияющим видом достал из сумки коробку с роликами и, бросив пустую коробку в голодную пасть мотка, победно выставил перед собой сандалии на колесах.
— Во! Ты видал такое, жалкий бициклист и моторольщик? А! Маленький Мук корчится в бессильной злобе! Сапоги-скороходы переквалифицировались в тапочки домашние. Ковер-самолет покончил с собой, бросившись в логово дикой моли, когда узнал, что у нас есть ЭТО! Смотри и гордись своим бескорыстным другом, который избежав десятка опасностей и безвыходных ситуаций дополз до тебя, невзирая на мучительные потери сознания на каждой ступеньке твоего подъезда.
Не прекращая ожесточенно пилить велосипедную раму, Пришвин мельком глянул на лежащие у меня на руках ролики.
— Ты что, в паровозики решил поиграть?
— Ха! — пренебрежительно бросил я, — Понимал бы ты чего. Это роликовые коньки! Класса люкс! Ездят сами, автостоп на гидравлике и двойной турбонаддув с транзисторным управлением. Европа! Стоит на них посмотреть, и потом до старости ты будешь завидовать мне черной завистью и вечно приставать, размахивая серой клочковатой бородой. Ты будешь топтаться около меня с металлической клюкой на бензиновом ходу в ревматической руке, и привычно клянчить разок прокатиться. Мечтой твой потерянной жизни станет круг на этих роликах возле дамы твоего сердца, которая к этому времени будет страдать подагрой, одышкой, глухотой и идиосинкразией на все металлическое.
Пришвин ненадолго оторвался от своей рамы, посмотрел на меня, потом более внимательно глянул на коньки и коротко ответил:
— Это не роликовые коньки.
— То есть, как не коньки, когда самые что ни на есть коньки. — возмутился я. — Ты что же думаешь, я не знал, что из магазина тянул? Именно, что коньки, и очень даже роликовые. Вон на каждом по… раз, два… четыре ролика присобачены. Ты заметил, что ты уже завидуешь? Ты чувствуешь, как червь черной зависти начал грызть в тебе свои норы? Так что, пилите, Шура, пилите, а я пойду во двор и буду среди дам и восторженных зрителей проделывать круги почета, пируэты и двойные бочки на одной ноге. А ты пили свой вечный двигатель с водяным охлаждением и завидуй!
— Это не роликовые коньки, — невозмутимо повторил Пришвин.
— А что же это, по-твоему? — ехидно поинтересовался я.
— Ты не шебуршись, — отложив ножовку примирительно ответил Пришвин. — Ты лучше посмотри на это угробище. Ты ж небось, как из магазина выскочил, так до сих пор на них и не смотрел.
— Почему же выскочил? — обиделся я. — Во-первых, не выскочил, а степенно и с достоинством вышел. А во-вторых, глядеть мне на них некогда было, потому, как спешил. Тебя, между прочим, порадовать хотел! А от тебя разве слова хорошего дождешься, только гадости одни и слышишь: «ортопедия», «угробище». Не буду я с тобой, убогим, водиться, а пойду лучше, по такому случаю вина выпью.
Я стал засовывать ролики обратно в сумку, не сильно, правда, при этом торопясь.
— Если мне в этом доме не рады, а к моим подаркам относятся, как к повестке от нашего родного участкового, то лучше я отсюда пойду. Пойду-ка я к другому профессионалу металлолома, и уж он-то, наверняка будет рад такому подарку, и не преминет поставить рюмку-другую в качестве благодарности. И не придется ему свою жалкую старость проводить в сладострастных мечтах о гладких колесах и нежных ремешочках. Он будет смеясь и позванивая алюминиевыми шпильками проноситься возле твоей жалкой, согбенной фигуры на обшарпанной лавочке, когда ты пряча слезящиеся глаза под старой засаленной кепочкой, будешь украдкой, с жадным вожделением глядеть на сверкающие в лучах жаркого солнца, победной молнией пролетающие мимо тебя, элегантные ролики. Но… Увы, это будут не твои ролики. Вот такая будет драма твоей жизни.
Тут я знал на что давить. Был в его дворе еще один любитель железок, с которым они вечно соревновались в сборке чудовищно ревущих и воняющих механизмов, упорно и с гордостью именуемыми мопедами и мотоциклами. Но это было не простое соревнование двух любителей-самодельщиков, главным тут была борьба идеологий, мировоззрений, убеждений и характеров. Пришвин был человеком абсолютно спонтанным, делал все по наитию, вдохновению, интуитивно. Он не знал, а догадывался, а если знал, то понятия не имел, откуда именно. Он просто знал, что это должно быть так и все. Из технической литературы он читал только то, что случайно попадалось, да и то лишь вычитывая из всего текста только заинтересовавшие его вкусные кусочки, будто выколупывал изюм из булочки. Он принципиально не забивал себе голову ненужными, с его точки зрения, знаниями, которые только мешают воспринимать явления незамутненными, непредвзятыми. «А, брось ты! — говорил он, — все законы и правила существуют только для того, чтобы их вовремя меняли на все более новые, »в свете последних достижений«, чтобы их постоянно дополняли, корректировали, вносили поправки и уточнения, а то и вовсе отменяли. А я и без этих правил, как видишь, прекрасно обхожусь. Интуиция, она, брат, не подводит. Если ей, конечно, доверять. Ну, а если вдруг ошибусь, то зато и запомню на всю жизнь. Своя ошибка, она, знаешь, ближе к телу.»

Теги: Жестом по мимике литература ненаписанное слова

Страницы: 1 2 3

Опубликовал:  . 25.02.2009 (Среда) 13:12 пп Раздел Жестом по мимике. Комментарии RSS.