Какое наслаждение и отдохновение!
В стопицотмилионный раз «С легким паром».
Наизусть знаешь все.
Все реплики, интонации, мизансцены, паузы, раскадровку, а удовольствие от этого знания только еще больше.
Он почему-то не наскучивает, не приедается.
Возможно, если смотреть его не каждый год, а каждый день, тогда…
Его можно даже не смотреть, а слушать, все равно перед внутренним взором проходит картинка.
А можно смотреть без звука и самому проговаривать слова за персонажей с их интонациями, модуляциями, паузами и прочим.
Есть два настоящих новогодних фильма — «Ирония судьбы» и «Карнавальная ночь».
Остальное — опавшая листва на их постаментах.
Когда я был маленьким и учился в школе, как-то в класс пришли дяди с тетями, штуки четыре-пять, и стали нас по одному вызывать к доске, где мы должны были то ли просто что-то спеть, то ли за ними какую-нибудь нотную последовательность повторить, это уже не помню точно.
Словом, выясняли, кто из нас умеет петь и при этом имеет музыкальный слух.
А я вообще петь не любил, соответственно, никогда не пел и потому понятия не имел, умею ли я это делать.
Но всяких праздношатающихся слонов родители от меня отгоняли хворостиной еще с пеленок, поэтому с музыкальным слухом все было в порядке, то есть он был.
Уж что и как у доски им там спел, не помню.
Но думаю, что весь наш класс выдающимися вокальными и музыкальными дарованиями не обладал, ибо никого из нас эти дяди-тети больше не тормошили.
А потом нам как-то случайно сказали, что, оказывается, эти дяди-тети отбирали наших советских робертинов-лоретти для детского хора.
Какой-то тогда был знаменитый детский хор.
То ли просто Большой детский хор, то ли Детский хор радио и телевидения, то ли Большой детский хор Кремлевского дворца съездов.
Ну да не важно это.
Их вечно по телевизору показывали.
Как что-нибудь торжественное вроде дня рождения комсомола или дня пионерии или там, скажем, очередной съезд коммунистической, не к ночи помянута, партии советского союза во главе с товарищем леонидом ильичем брежневым, так сразу на сцену вываливает этот хор и принимается с воодушевлением петь «И ленин всегда впереди» или «Картошка тошка-тошка» или «У власти орлиной орлят миллионы и нами гордится страна».
Ну и прочий вздор.
Никто из обычных детей, я думаю, никогда этого хора не слушал, а слушали его взрослые, потому что взрослым были пофигу орлят миллионы, они просто умилялись, глядя на этих чистеньких, аккуратненьких, причесанных детишек в белых рубашечках, которые не гоняют по дворам, как их собственные дети-внуки, а вдохновенно тянут «Вьется дорога длинная, здравствуй земля целинная» и гимн лимитчиков «От сибирских снегов и днепровских стогов собрались мы в твои общежитья, столица».
И вот, когда узнал, что меня для исполнения таких песен посчитали недостаточно талантливым и голосистым, то сперва разозлился, потом обрадовался, а потом и вовсе забыл об этом.
Своих забот и радостей было предостаточно.
И только много лет спустя, отчего-то вдруг вспомнил об этом и стал думать, что вот взяли бы тогда в этот детский хор имени партии и правительстве, и вышел бы из меня совсем другой человек.
Пел бы в этом хоре, и дедушки-бабушки глядели бы на меня через телевизор и радовались, что я такой положительный мальчик и иду по правильному пути, а не дерусь во дворе с ребятами из пятидесятого дома и не тяну в парке украдкой папироску, выклянченную у добросердечного дяденьки.
А потом стал бы взрослым солидным мужчиной и пел бы уже в другом, в серьезном хоре.
А там, глядишь, и солистом заделался бы.
И продолжал бы петь: «Ленин всегда живой, Ленин всегда с тобой» или, к примеру, «Ленин — это весны цветенье».
Или, скажем, «Чтоб дружной работою вашей бригады все были довольны, довольны и рады!».
Ну или там: «От подъездов свет струится, так приветлив и знаком. Вечер вальса состоится в нашем клубе заводском».
А то и того пуще: «Нам такое не встречалось и во сне, чтобы солнце загоралось на сосне, чтобы радость подружилась с мужиком, чтоб у каждого — звезда под потолком».
Ну или и вовсе: «Посылаем привет всем героям труда, чьей работой земля велика и горда, кто навстречу мечте устремился вперёд, кто уже и сейчас в коммунизме живёт.»
Или этот шедевр патриотического романтического реализма: «Когда с вершины завоеванной, глядишь ты, Родина, вперед, твой взгляд, высокий и взволнованный невольно за сердце берет.»
Или как вдохновенно выводил бы я где-нибудь на сцене очередного поселкового Дворца культуры: «Пьём за тех, кто растит наливные хлеба. Пьём за тех, чья светла и завидна судьба, пьём за тех, кто стоит у родных рубежей, кто считает свой труд делом жизни своей. Поднимаем свой тост за здоровье советских людей!»
И вот, когда я додумал до этого места, то отчетливо осознал, как же судьба тогда в школе уберегла меня, какое же счастье мне тогда привалило, что не услышали те дяди и тети в моем голосе ничего вдохновляющего.
Как представил, что всю жизнь пришлось бы петь такую вот ахинею, делая при этом серьезное лицо и заливая глаза то патриотическими порывами, то светлой радостью тяжелого труда хлебороба, то праведным гневом и возмущением в сторону империалистических хищников.
И понял, что спился бы с тоски о напрочь потерянной и насквозь фальшивой жизни.
Причем, спился бы еще в хоре мальчиков.
Подумал об этом, и так мне сразу стало легко и весело, с такой нежностью подумал о своем родном гастрономе, о своих коллегах-грузчиках, об их тяжелой и упорной работе на счастье страны.
И что никому ничего не должен, и на всех положил с прибором, что могу делать что хочу, а не что велят, и что директор магазина приходит ко мне с поклоном и с трешкой на пузырь, а не я к нему.
А дома меня ждут гитары, барабаны, целая стена магнитофонов, пультов, ревербераторов, по блату полученные новые книги, две коробки чудом купленной из под полы ленинградской акварели «Нева» и прочие, греющие душу простого советского грузчика вещи.
В общем, никто заранее не знает, что хорошо, а что плохо, и кому, в итоге, больше повезло.
Вот так я думаю.
Бывший Фрунзенский вал, ныне Хамовнический.
Снимок сделан с места старого Андреевского моста, который лужков со своей камарильей зачем-то перенес дальше, превратил в пошлую стеклянную оранжерею и назвал Пушкинским.
Бедный Пушкин и бедный Андреевский мост…
И бедный старый сквер, раздавленный одним из концов этой идиотской оранжереи.
Так что сейчас Андреевского моста вроде бы и нет, но он есть.
Или наоборот.
Андреевский мост вскоре после постройки.
Что интересно, доски, что видны на фотографии, позже не заменили на что-то более надежное и солидное.
Так они и оставались все время, и когда шел по мосту, то под ногами, между досками виднелась река.
Когда же по мосту проходили товарняки, мост грохотал, дребезжал и доски под ногами неприятно вибрировали.
Ходить через него было страшновато.
Но все же мост был красивый и какой-то уютный.
Андреевский мост перед его разрушением.
Сейчас весь район между набережной и Комсомольским проспектом производит впечатление пережившего удар биологического оружия. Там нет живого, там сплошная недвижимость. Пустые дворы, пустые переулки, скверы, вместо продуктовых магазинов пафосные салоны и бутики.
Там, где на самой первой фотографии видна вывеска «Бильярды» раньше были кассы кинотеатра «Старт».
Двор назывался «стартовским» и вся шпана тоже была «стартовской».
Стартовские не любили «балетных», что обитали у балетного училища.
И наоборот.
Правда, нелюбовь эта никогда не принимала мордоворотных форм, вроде двор на двор.
Скорее, вся эта вражда была только потому, что «так положено».
Все равно у каждого «стартовского» были друзья-приятели из «балетных», «фитильных», «тимуровских» и всех прочих дворов.
А сразу за домом на фотографии, не доходя до красных домов, за железной оградой во дворе была средняя московская школа №44.
Нынче там тоже что-то менторско-педагогическое, но совсем не школа и совсем не номер 44.
Сколько копал гуглы-яндексы, никакой информации о той советской школе нет.
Вообще никакой, даже не упоминается нигде.
Будто и не учился в ней никто и в биографии не указывает.
Какой-нибудь, скажем, Лешка Баландин или Таня Заботина.
Не школа, а морок, наваждение, галлюцинация.
Взяли, и стерли ее ластиком отовсюду, любое упоминание о ней.
Как будто ее и не было вовсе.
А ведь была, дрянь, была, сволочь.
Уж я-то хорошо ее помню.
Ну не повезло мне со школой, не повезло, да.
Оттого я ее всю жизнь презирал и презираю сейчас, и отношусь к ней с брезгливостью и потухшей уже ненавистью.
Потому что все, что с младых ногтей, с детского сада, все что любил, все что интересовало, привлекало — все, блин, в этой школе вытравили напрочь.
Пушкина впервые прочитал уже взрослым после фильма «Маленькие трагедии».
После чего перечитал все тома, что были дома еще с тех, школьных времен.
Из школьной программы много лет после школы вообще больше ничего не читал.
Вот просто блок какой-то стоял, да и по сию пору стоит.
Это ж надо так постараться-то, а!
Ну учителя, ну халдеи чертовы.
Вы не любили ни учеников ни своего предмета.
Отбывали повинность в раздражении и скуке, а ученики лишь добавляли вам беспокойства.
В общем, понимаю, потому прощаю, но все равно тихо ненавижу.
И вас, и школу и уроки ваши бездарные и директора василь-василича, пухлого, в вечном сером отутюженном костюме, похожего на отставного работника первого отдела.
Но вас я снисходительно прощаю, потому что все равно, вопреки вашей неустанной заботе узнал больше, чем вы, при всем желании и тщании могли бы дать, и добился того, чего хотел сам, а не вы со своей школьной программой.
А вот кинотеатр «Старт» добром в памяти остался.
Крючки входной двери щепочкой подцепляли и пробирались на сеанс в темный зал.
Вместо школы.
Ну и правильно, все равно этот кинотеатр и библиотека дали куда больше, чем весь трудовой коллектив московской средней школы №44.
Тьфу на вас.
А по железнодорожной насыпи зимой на санках катались.
По лестнице, которая вела на мост поднимались, и на санках вниз, по насыпи.
Или через Андреевский мост переходили и на Воробьевы горы, в Нескучный сад.
Впрочем, это все пустая ностальгия по забрызганному и поцарапанному школой №44 детству.
Счастливому детству, несмотря ни на что и вопреки всему.
Аминь.
Да… Вот дожили-то.
Сплошные механизмы вокруг, сплошное электричество.
Сижу, в одной руке электронная книга, в другой — электронная сигарета.
Был бы молодым дураком, еще бы и электронную водку через наушники пустил.
Или что там у них в ассортименте есть, в аудионаркотиках.
В общем, осталось самая малость — чтоб рядом сидела электронная девка, по квартире с жужжанием шныряли электронные животные и сам, время от времени, к сети подключался бы для подзарядки.
И сплошной ништяк.
Главное, чтобы не закоротило где-нибудь.
Была у меня в детстве любимая книжка.
То есть, конечно, было их очень много, и эта одна из них.
Называлась книжка «Капитан Крокус», а написал её Федор Кнорре.
Такая очень добрая повесть-сказка о дружбе, любви, отваге, верности, благородстве, чести, говорящих животных, смелых клоунах и грустных отважных капитанах, о конфетно-пирожно-тортовых искушениях, о безмозглых и бездушных соломенных чучелах-генералиссимусах, отважных поросятах и прочих хороших вещах.
Вот в чем-то она о том же, что я написал вначале — о повальной и оголтелой электрификации и вымывания души из белковых тел.
Хорошая рецензия на lib.ru попалась. Привожу целиком, ибо совсем короткая.
А теперь совсем далеко в детство. "Капитан Крокус" - первая фантастика? Раньше "Голубятни на желтой поляне", раньше "Тайны третьей планеты" и уж точно раньше "451 по Фаренгейту" и "1984". Сказка, да, с говорящими львами, клоунами, Аладдиновой пещерой, в детском варианте набитой сластями до потолка, хорошим концом, но до чего недетские задачи приходится решать ее героям.
Тоталитаризм и идеологический контроль, индоктринация и террор. Но в конце капиталисты, контролирующие всю экономику и затачивающие ее под себя, под свою выгоду, побеждены детьми, не обладающими ни властью, ни деньгами, а только любовью к еще более бесправным, чем они, существам - домашним животным.
И к книгам. По приказу диктатора, сбежавшего из цирка соломенного Чучела, сжигают детские книги, чтобы дети отучились смеяться и любить, а из домашних животных делают аккуратные механизированные чучела. Более того, чучела можно сделать и из людей, и тогда мама часами сидит перед телевизором, в котором шипит и хрипит Чучело, а папа вешает портреты Генералиссимуса в каждой комнате, даже в сортире, и заставляет отдавать им честь. А что может сделать ребенок? Правильно, показать портрету в сортире неудобоназываемую часть тела и тайком отнести домашнего ежа Капитану Крокусу, живущему со своим ручным львом Нероном в домике на пустыре. И еще рассказать всем приятелям (секретным кодом, разумеется) о том, где теперь его еж. И таскать всю еду, которую можно потихоньку унести в кармане, зверям, собранным на старой ржавой барже. А когда полиция оцепляет баржу и ждет сигнала для атаки - сшить парус из рубашек, шорт и фартуков и уплыть в море. Вот и все. "Делай, что должно, и будь, что будет" - этот нехитрый девиз, следование которому у взрослых считается высочайшей доблестью, дети воплощают в жизнь. И вслед за ними, уплывающими на развалине под разноцветным парусом, бегут взрослые, обещая, что они прогонят Чучело, что можно привести домой ежа, собаку и обезьянку. И, конечно, по законам циркового жанра, именно в этот момент на площади появится Чучело, улепетывающее от героического поросенка, и будет окончательно разоблачено как безмозглое, набитое соломой огородное пугало с говорящим аппаратиком.
Все кончится хорошо. Но урок будет усвоен. Если сегодня отдать демагогу и ростовщику право решать, какие книжки читать, а какие сжигать, завтра у тебя отберут любимого щенка, а потом - маму. А потом превратят в чучело тебя самого, но ты это уже не заметишь. Я даже затрудняюсь перечислить, сколько аллюзий проскальзывает в этой детской книге. "Я знаю, как надо" Галича? Есть. Уже упоминавшиеся Бредбери и Оруэлл? Есть. "Заводной апельсин"? "Гадкие лебеди"? "Люди гибнут за металл"? "Пролетарии всех стран, объединяйтесь, нам нечего терять, кроме"? Есть. Ищите, вспоминайте сами, я наверняка много упустил. Но только - все-таки это не сказка. Это фантастика.
Настоятельно рекомендую всем, у кого есть дети. Такие книжки надо читать. Без них детки вырастут безмозглыми и бездушными чучелами, набитыми соломой, и будут в сортирах с неподдельным восторгом и обожанием отдавать честь идиотам генералиссимусам.
Если только будут иметь что отдавать.
А книжка у меня до сих пор цела. Первое издание еще, 1967 года.
Когда я был маленький, у меня, как и у большинства советских детей, были пластмассовые солдатики.
И пехотинцы, и кавалерия, и какие-то разрозненные чудо-богатыри неопределенного пола, возраста и рода войск.
Но несмотря на то, что солдатики советские, они будто скопированы с египетских фресок с рабами, жрецами и фараонами.
Такие же плоские и развернутые в одну сторону, будто по ним проехался асфальтовый каток и совершенно неотличимы друг от друга.
За одного «фирменного» пластикового солдатика нельзя было бы выменять и целый ящик наших египетских красноармейцев.
За него одного отдавали целые коллекции марок, значков, монет, дорогих игрушек и прочих ценностей.
Солдатики выглядели совсем как живые, только очень маленькие.
У некоторых можно было вынуть оружие из рук и вложить в кобуру.
Такие солдатики, это светлая и, часто, несбыточная мечта каждого советского мальчишки.
Нашей твердой и неколебимой валютой были «жвачка» и такие вот солдатики.
Долгое время у меня был только один «ковбоец», уже порядком выцветший, потрепанный в бурных сражениях с выходцами с индейских территорий, но от этого не менее ценный.
Позже обзавелся еще несколькими американцами пехотинцами в красочном обмундировании, полной экипировке и вооруженными до зубов.
Что занятно, у каждого было свое, не штампованное лицо.
Но того первого чувства восторга, что нахлынуло и надолго закрутило после обретения «ковбойца» уже не было.
Зато до сих пор осталось чувство омерзения от нашей «египетской» армии.
Кстати, до октябрьского переворота и потом, перед второй мировой войной у нас делали очень даже приличных оловянных солдатиков.
Несколько штук у меня было, весьма и весьма достойные экземпляры.
Но после совок грянул с новой силой, проехался всей тушей по промышленности и солдатики оказались сплющены и проштампованы в одну неразличимую убогую и бездарную толпу.
То есть приведены в соответствие с окружающей действительностью.
Для того, чтобы фомы неверующие могли убедиться в кристальной честности и правдивости моих слов, привожу документальные доказательства.
Кто где, думаю, нет необходимости уточнять.
У меня очень скверная память.
Из детства помню мало.
Все какие-то обрывки, кадры, немые сцены, размытые образы, а все больше — ощущения.
И звуки.
Дачное детство, это ровный, убаюкивающий и какой-то очень уютный стук дождя по листьям, по крыше.
А я лежу на полу и рисую.
Очень хорошо рисовать в дождь.
В дождь вообще хорошо думается.
И когда ты сухой сидишь под теплой крышей.
И когда промокший насквозь ступаешь мокрыми кедами по лужам, а дождь громко стучит по тонкому капюшону, плечам, спине, капли стекают по бровям, усам, срываются с носа…
Еще на даче были слышны далекие электрички.
Их гудки при подходе к станции и глухой перестук на перегонах.
Еще дача, это бесконечная радиостанция «Маяк» из военного городка, которая с утра до вечера мучила всех песнями, плясками и унылыми вестями с полей каждые полчаса.
Дачное детство, это велосипедные звонки, смех и стук воланов.
Это протяжный скрип длинного рычага колонки на соседней просеке, на который нужно было налегать изо всех сил, чтобы из узкого изогнутого крана потекла ледяная вкусная вода.
Звуки деревенского детства, это утреннее кукареканье.
Оно начиналось у соседей напротив, и после разлеталось по всему городу.
И еще деревенское детство, это приглушенный, но отчетливый перестук моторных лодок, прилетавший с озера.
И бензопилы, которые то резко трещали где-то во дворах, то сонно выли на далекой лесопилке.
А еще деревенское детство, это стук коровьих копыт по булыжной мостовой и окрики их хозяек, гнавших коров по утру на угол нашей и соседней улиц, откуда те сами уже шли на выпас в поле и в лес.
Еще деревенское детство, это сказочный шум сосен на холме.
Ты лежишь под ними, смотришь далеко-далеко вверх, на медленно колышущиеся малахитовые кроны и слушаешь этот волшебный неспешный шум, который, казалось, приоткрывал дверь в какой-то иной, всегда спокойный и радостный мир, в иное, безмятежное существование.
Городское детство, это шум машин за окном, стук поезда на мосту, унылые вскрики речных трамвайчиков.
Почему-то очень пугающий вой в вагонах метро.
Доносившееся со двора утреннее шарканье метлами летом и большими деревянными лопатами зимой.
Еще, это странное долгое тиканье из репродуктора.
«Новости из телетайпного зала» под звук этих самых телетайпов.
Неискренние бодрые голоса «Пионерской зорьки» и угнетающий гимн на ночь.
Да, еще это красивая-красивая музыкальная заставка «В мире животных».
Это веселые голоса и смех родителей и их друзей, которые почему-то всегда шутили, кого-то разыгрывали, над чем-то заразительно смеялись.
А еще детство, это громкий скрип искрящегося снега под валенками с галошами.
Это шорохи в темной комнате и громкое тиканье большого жестяного будильника.
Это голоса родных, которых больше никогда не услышишь.
Так звучало детство.
Розово зефирное, сладко карамельное детство со счастливыми, радостными пятнами солнца на янтарном полу. Все вокруг еще кажутся добрыми или, по крайней мере, кажется, что они должны быть такими.
Высокие пушистые сугробы чистого белого снега, в которых можно купаться, кататься, можно зарыться в них и прокопать в них длинные уютные норы, где так сладко прятаться от всех.
Желтые-желтые поля одуванчиков, и ты идешь через них и храбро рубишь это бесчисленное воинство ореховым прутом.
И кем-то привязанный над прудом канат с узлом на конце, с которого так смело и ухарски прыгают в воду большие мальчишки, и как потом мы, малышня, сломанной веткой подтягиваем этот канат и с большой ледяной жабой в животе, мертвой хваткой уцепившись за канат тоже шагаем с песчаного обрыва и со сладким ужасом пролетев пару метров шумно падем в воду.
А потом мокрые, но счастливые и гордые поднимаемся по холму и найдя муравьиную тропинку ловим больших коричневых муравьев и слизываем с них муравьиную кислоту.
А после проходим еще немного и чуть побродя среди молоденьких сосен, видим яркие желтые или кофейно коричневые натеки смолы и отодрав их от коры засовываем за щеку и мужественно жуем пока не уйдет горечь и смола не превратиться в отличную первоклассную «жевачку».
Становится жарко и мы идем к колонке у развилки желтой песчаной дороги и пока один налегает животом на тяжелую железную ручку, другие пьют из ледяной упругой струи.
И войско желтых одуванчиков уже сменило обмундирование и теперь это армия вражеских парашютистов, которых так весело и азартно истреблять из рогатки с белой резинкой вынутой из трусов.
И так интересно наблюдать за «солдатиками», красными с черными пятнами жуками, которые вечно толпятся и суетятся у корней двух больших берез.
А когда «солдатики» надоели, то лучше всего забраться на самый верх разлапистой густой черемухи и устроившись поудобнее на широкой шершавой развилке лакомиться черными вяжущими ягодами, а косточками кидаться в спящего на скамье под деревом кота.
А потом самому улечься на спину на плавно раскачивающемся дереве, и смотреть на текущие в голубизне облака сквозь шевелящиеся темно зеленые листья.
И так хотелось лежать и лежать, и мерно качаясь плыть куда-то сладко и радостно не помня и не зная забот и обид. Только плавно качает тебя надежное широкое дерево, прикрывают от яркого солнца заботливые листья и текут, текут неспешно, играя формами по голубому глубокому небу белые чистые облака.
И я знаю, что этого никогда больше не будет.
Ни-ко-гда.
Подпишись на RSS