Pepsimist

Копался в шкафу и выудил из коробки старую потрепанную записную книжку.
Открыл полюбопытствовать, чьи имена и телефоны много лет назад заносил в неё для памяти.
Каждая страница густо исписана, что-то зачеркнуто, исправлено, вписано поверх.
Имена, фамилии, многие телефоны с пояснениями: «дом.», «раб.» и ещё какие-то «лаб.», «дир.», «коп.».
Кто все эти люди? О чем я с ними разговаривал, зачем звонил, для чего хранил их телефоны?
Видимо, это были знакомые или даже те, кто тогда назывались словом «друзья».
Но из всех сотен вспомнил не больше дюжины.
Сколько времени было на них потрачено, а в памяти сохранилась лишь эта дюжина, да и та смутно и отрывисто.

Жора, сумасшедший поклонник Рода Стюарта. Жора мог позвонить среди ночи и часами пересказывать все композиции с только что им раздобытого альбома своего кумира.
Жарко дыша и захлебываясь, спешил поделиться восторгом.
Очень закомплексованный, а оттого грубовато-нагловатый, с типичной высокомерностью неуверенных.
В очередном приступе самоутверждения сказал что-то лишнее и с тех пор пропал, стесняясь извиниться.

Вот Славка, помешанный на фантастике, и постоянно выпрашивающий с моих полок «на прочитать».
В отличие от большинства знакомых, Славка честно и почти в срок все возвращал, и ему я доверял даже те книги, которых не давал никому другому.
Сам он тоже приносил иногда что-нибудь редкое и любопытное и очень любил под бутылочку портвейна обсуждать прочитанное.
Лет десять назад ослеп, перестал ходить и умер от цирроза.

Юрик, фанат электроники, гений олова и канифоли, ювелир паяльного дела, гуру транзисторов, резисторов и сопротивлений, способный собрать потрясающий по характеристикам усилитель из башмака, алюминиевой вилки и мотка старой проволоки от сгоревшего холодильника.
Юрик чинил мне многочисленную и часто ломающуюся аппаратуру, изобретал и паял уникальные гитарные примочки и доставал немыслимо дефицитные микросхемы, без которых магнитофоны, микшерские пульты и прочая электрохрень категорически не желали работать.
Как всем гениям, Юрику интересна была только голая идея и её лабораторные подтверждения на коленке.
Он прихватывал каплей олова детальки и проводки к самодельной плате и втыкал это в сеть.
Корпусов для своих радиоинженерных шедевров он не признавал, считая их излишеством и мещанством.
От этого его уникальные примочки были похожи на раздавленных жуков с расбросанными кишками, и имели обыкновение внезапно заходиться фейерверком и вышибать пробки во всем доме.

Виталя, обожающий посидеть за рюмочкой чая и увлеченно подискутировать на любые темы, от тонкостей домашней дистилляции самогонной водки до глобальных проблем макрокосма.
При этом он понятия не имел ни о самогоне, ни, тем более, о макрокосме, но говорил обо всем с жаром, напором и очень убедительно.
Сразу виделся человек большого ума и широкого кругозора.
Человек широкого кругозора с великим трудом окончил шесть классов, еще два класса числился лишь формально, для аттестата, и с тех пор безвылазно был приписан к районной библиотеке в качестве электрика.
Электричества он не понимал и боялся, знал о нём только то, что вычитал из книжек, которые авоськами таскал домой и читал стремительно, по три-четыре за ночь.
Ему было все равно, что читать. Кажется, он с одинаковым удовольствием мог проглотить Бодлера и брошюру по технике безопасности сварочных работ.
Из всего колоссального количества прочитанных книг в памяти у него не оставалось ничего.
Он читал, потому что получал удовольствие от процесса, ему, как ребенку, просто ужасно нравилось, что буквы складываются в слова, слова в предложения, а предложения в абзацы. Видимо, упоенно разглагольствовал он по той же причине.
Но вот рождение мысли из слов и предложений его отчего-то не занимало.
Уникальный был человек, чем и запомнился.

Мартышка. То ли Марина, то ли Маша, то ли вовсе Оля. Вся в растянутых свитерах, редких по тем временам джинсах и с гроздьями фенечек на всех местах.
Звонила, и с аристократическо-олигофренической ленцой тянула что-нибудь вроде: «Ну ты сегодня чё, не ништяк? Я чувствую, чувствую… А я как-то дунула не кайфово, и все, блин, в облом. И тебе звонить в облом. У тя выпить нету?.. Ну и ладно, я просто так спросила. И ваще без мазы. Ну лана, пока. Если дринк найду, поделюсь, если не обломаюсь. Я чувствую, чувствую…»

Макарыч, восходящая звезда известняка и гранита, надежда советской геологической науки.
Употреблять предпочитал чистый спирт, хранящийся у него в лабораторном сейфе для протирки каких-то окаменелостей.
В отсутствии спирта пил всё, включая антифриз и тормозуху, лишь из каких-то эстетических соображений не принимая одеколонов, лосьонов и прочей парфюмерии.
Разговорчив, общителен и невезуч в личной жизни, которой у него не было.
Стремительно наезжал, и так же стремительно уезжал, в промежутке, под банку ректификата, рассказав полсотни очень специфических анекдотов из жизни геологов, оглушительно над ними хохоча.
Периодически пропадал где-то в казахстанских степях, откуда привозил замечательные брезентовые сапожки.
Музыки не любил и не понимал, но, как большинство эменэсов и завлабов, под мензурку спирта обожал заводить Высоцкого или блатные наигрыши.
Мог стать большим ученым, стал ли — не знаю.

Фред. С интеллектом и образованием гриба трутовика, но поразительно доброжелательный и какой-то светлый.
Разговаривать с ним было решительно невозможно, ибо абсолютно не о чем, но почему-то легко.
Как это совмещалось, не понимаю до сих пор.
Он звонил или неожиданно заходил, и лучась застенчивой улыбкой говорил: «Привет, я тут эта… Ничё?.. Если чё, так я и того… Ништяк?.. Безписты?.. Ну тада в кайф… А я так… Типа поговорить… Ничё не было, вот тока две бомбы по рупь семьдесят… Я подумал, фигля делать… Правильно?.. А?..»
Обожал форсить и пижонить, для чего отыскивал где-то разнообразные немыслимые шмотки, в которых выглядел деревенским щеголем, только без ромашки в петлице и семок в кулаке.

Спарк, он же Сашенька, он же Доминго.
По родительскому настоянию учился в чем-то военном, что противоречило всей его природе.
Фантастически играл на собранной христаради по жэкам и дворцам культуры барабанной установке.
Специально прогуливал кафедру, чтобы стучать в своей тонкостенной пятиэтажке днем, пока соседи на работе.
Участковый его активно ненавидел, но барабаны забрать не мог, отчего ненавидел еще сильнее.
Ярко запомнилось душераздирающее зрелище, когда Сашенька, сидя в своей крошечной комнатушке, в которой помещались только барабаны и односпальная тахта, рыдал в голос и нежно гладил барабаны, узнав, что по распределению обязан через неделю явиться в какие-то Нижние Топи за две тыщи километров от Москвы.
Несколько раз приезжал на побывку, сбрасывал форму, садился за барабаны, брал в руки покрытые пылью палочки, закрывал глаза и забывал обо всем.
Чудесный был музыкант, виртуоз от бога.
Так, видимо, и зарос мхом в этих Топях.

Сан Саныч, довольно известный писатель за пределами нашей тогдашней Родины.
Сама родина считала его писателем литературно негодным, идейно невыдержанным, морально нестойким и, вообще, выразителем идей, чуждых советскому человеку.
Сан Саныч с такой оценкой был категорически не согласен, о чем прямо говорил «где надо».
На родине его, разумеется, не печатали, работать разрешали либо дворником либо по сантехнической части, хотя и того частенько лишали под надуманными предлогами.
От несправедливости и обиды Сан Саныч лечился регулярным литературным трудом и регулярным же идейным пьянством.
Выпив, он становился хмур, но доброжелателен и предпочитал глубокие беседы на философско-этические темы.
Уезжать не желал из принципа, хотя «где надо» неоднократно намекали прямым текстом с применением угроз.
В общении был все же тяжел и однообразен.
Где и что потом — не знаю.

Помню еще нескольких персонажей из той записной книжки, но о них и сказать особенно нечего.
А ведь они же не только в книжке были, они в моей жизни присутствовали и что-то, наверное, тогда значили, но — с глаз долой, из памяти вон.
Сколько же всякого хлама, мусора и пустых упаковок разбросано по годам.
Хорошо, хоть не помню всего, иначе и память и жизнь стали бы помойкой с редкими искорками жемчужин, которые одни только что-то и значили, оттого и остались в памяти крепко и, надеюсь, навсегда.

Прошу прощения у всех, кого не назвал. Сделал это сознательно, ибо не хочу упоминать всуе людей, действительно дорогих и близких, независимо от того, остались ли они в моей жизни или только в памяти.

Теги: Жестом по мимике автография ненаписанное портреты слова

Опубликовал:  . 24.06.2012 (Воскресенье) 01:21 дп Раздел Жестом по мимике. Комментарии RSS.